Отрывок из книги «Психоанализ» Гуревич П.С. 2007
Мальчонка в сползающей на глаза каске, с желтой звездой на груди, подняв руки, выходит из какой-то дыры в варшавском гетто. Объятая пламенем вьетнамская девушка бежит от пожирающего ее напалма. Далекие, но слишком похожие на людей точки выбрасываются из окон манхэттенских башен. Небоскребы, обрушенные самолетами. Дети, бегущие к крану с водой, но настигнутые пулями террористов. Взорванные дома. Своенравная солдафонка тащит на поводке арабского самца, который ползет за ней на четвереньках. Позирует перед объективом, победно подняв большой палец и улыбаясь на фоне коридоров «Абу Граиб». Ее зловещее добродушие попадает на первые страницы всех ежедневных изданий. Заставляет весь мир содрогнуться.
После 11 сентября 2001 г. люди узнали, на что способен почти каждый. Вооружившись простым тесаком, ты можешь сбить самолет с курса и обрушить его на Пентагон. Ты способен взорвать себя вместе с объектом, учинить пожарище, нанести удар атомной станции. Сила аннигиляции в масштабах ядерного взрыва стала достоянием каждого встречного. Образ человека отныне не отделим от газовой камеры, от вселенской катастрофы.
Появился новый персонаж – человек-бомба. Он упивается ненавистью, как вином. Эта потрясающая разрушительная энергия вырывает «кандидата в герои» из норм повседневной жизни, чтобы включить динамику уничтожения окружающих вплоть до принесения в жертву самого себя. Он якобы сочетает в себе идейный фанатизм и нищету духа, ибо только придурок, шизик, параноик, обдолбанный отморозок может взорвать мир и себя самого.
«Анатомия человеческой разрушительности» - пожалуй, самая лучшая работа Эриха Фромма. В ней обобщены многочисленные попытки исследователя дать целостное представление о реформированном психоанализе, о специфике философско-антропологической рефлексии. Книга имеет энциклопедический характер: автор раскрывает широчайшую панораму биологических, психологических, антропологических учений. В ней изложены открытия, которые, как мне кажется, еще не получили должного признания в европейской науке. Разрушительное в человеке философски переосмыслено Фроммом как проблема зла в индивиде, в социуме, в истории, в жизни человеческого рода.
Фромм в этом отношении следует за З. Фрейдом. Никто до Фрейда не уделял такого внимания наблюдению и изучению иррациональных, подсознательных сил, в значительной степени определяющих человеческое поведение. Он и его последователи в современной психологии не только открыли подсознательный пласт в человеческой психики – само существование которого отрицалось рационалистами, - но и показали, что эти иррациональные явления подчиняются определенным законам и потому их можно вполне рационально объяснить. Фрейд в числе первых, уже в 1914 году, вскрывает поразительное «крушение иллюзий», отрицание всех ограничений, которым подчиняются в мирное время. «Слепое бешенство», гнездящееся в подсознании наших цивилизаций, показал он,- опрокидывает все, что встает на его пути, будто после него нет ни будущего, ни мира.
В те годы изобретатель психоанализа принимается вычислять загадочное «стремление к смерти». Оно вырисовывается потихоньку, по ту сторону принципа наслаждения, свиваясь и клубясь под шумным воркованием и лукавыми проделками Эрота. Однако после 1918 года и особенно после 1945 года, образ человека стал невообразимым, а идея человечности обрела двусмысленность. В мрачной тени планетарных курганов из мертвых тел возникают предварительные вопросы: что бесчеловечно в человеке? Что заставляет отчаиваться? Именно на эти вопросы нужно ответить в первую очередь.
«Крушение иллюзий» Фрейда можно рассматривать как разочарование, как внезапное прозрение. Ужасные испытания вырывают людей из обманчивых убежищ, выхватывают из конфетно-розовых снов. Обнаруживается трагически-жестокий урок реальности. И все же Фрейду не удалось осознать полную меру падения человека. Фромм отмечает, что он был настолько проникнут духом своей культуры, что не смог выйти за определенные, обусловленные его границы. «Эти границы не позволили ему понять даже некоторых его больных и мешали ему разобраться в нормальных людях, а также в иррациональных явлениях общественной жизни» (Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для самого себя. М., 2004, с.30).
Но те же самые трудности встали и перед Фроммом. Он был склонен связывать феномен разрушительности с садо-мазохистскими стремления человека. С одной стороны, он стремился отличать их от разрушительности, с другой – подчеркивал их взаимосвязанность. Разрушительность, по мнению Фромма, отличается уже тем, что ее целью является не активный или пассивный симбиоз, а уничтожение, устранение объекта. Однако корни у этих феноменов общие – бессилие и изоляция человека. Если я не могу избавиться от чувства собственного бессилия по сравнению с окружающим миром, попробуем воспроизвести логику вандала, то я могу уничтожить его. Разумеется, если мне удастся это осуществить, то я окажусь в полном одиночестве, если вообще уцелею. Но это будет блестящее одиночество. Это такая изоляция, в котором мне не будут угрожать никакие внешние силы. Разрушить мир – это последняя, отчаянная попытка не дать этому миру уничтожить меня. Цель садизма – поглощение объекта, цель разрушительности – его устранение. Садизм стремится усилить одинокого индивида за счет его господства над другими, разрушительность – за счет ликвидации любой внешней угрозы.
Вот еще парадокс, на который обращает внимание Э. Фромм. Разрушительность почти всегда облекается в рационалистические одежды. Иначе говоря, она не просто существует, но еще и обосновывается, обретая собственные резоны и аргументы. Пожалуй, нет ничего на свете, что не использовалось бы как рационализация разрушительности, - восклицает Фромм. Любовь, долг, совесть, патриотизм – их использовали и используют для маскировки разрушения самого себя и других людей.
Но Фромм проводит различие между двумя видами разрушительных тенденций. В конкретной ситуации эти тенденции могут возникнуть как реакции на нападение, угрожающее жизни или идеям, с которыми он себя отождествляет. Разрушительность такого рода – это естественная и необходимая составляющая утверждения жизни. Но есть иная разрушительность. Она является постоянно присутствующей внутренней тенденцией и ждет лишь повода для своего проявления. Разрушительные – это проявления внутренней страсти, которая всегда находит какой-нибудь объект. Если по каким-либо причинам этим объектом не могут стать другие люди, то разрушительные тенденции индивида легко направляются на него самого.
Итак, в течение многих столетий складывалось впечатление, что человек разумное существо. Разумеется, философы знали о существовании зла, но полагали, что человек в основном живет в пространстве добра. Даже такой философ, как Т. Гоббс, который рассматривал жажду власти и враждебность людей друг к другу как движущие силу истории, не настаивал на полной «испорченности» человека. Он объяснял иррациональность человеческого поведения диктатом личных интересов. Поскольку люди одинаково стремятся к счастью, считал он, а общественного богатства недостаточно, чтобы удовлетворить в равной степени всех, то неизбежна борьба. Люди стремятся к власти, чтобы обеспечить себе и на будущее то, что они имеют сегодня.
Однако добро и зло не рождаются безотносительно к человеку. Едва возникает вопрос, в чем истоки зла, мысль неотвратимо обращается к философскому постижению человека: добр ли, зол ли он по самой своей природе.
Фромм рассматривает феномен разрушительности через образ Танатоса у Фрейда. Австрийский психиатр понял, что деструктивные тенденции столь же важны, как и сексуальные влечения, пришел к выводу, что в человеке проявляются два основных стремления: стремление к жизни, более или менее идентичное сексуальному «либидо», и инстинкт смерти, имеющей целью уничтожение жизни. Фрейд предполагал, что инстинкт смерти, сплавленный с сексуальной энергией, может быть направлен против самого человека, либо против объектов его. Кроме того, он предположил, что инстинкт смерти биологически заложен во всех живых организмах и поэтому является необходимой и неустранимой составляющей жизни вообще. Жизнь вопиет, защищаясь от смерти:
«Не могу я писать о Беслане…
Это было не с нами, не с нами!»
Жизнь кричит,
Защищаясь от зла.
Это было не с нами,
Не с нами, с нами, -
Наша очередь не подошла!» (Римма Казакова)
Человек – волк или овца?
В древнейшей философии мы находим полярные точки зрения на эту проблему. Китайский философ Мэн-цзы полагал, что человек изначально добр. Заставлять человека творить зло – значит принуждать человека совершать нечто противоестественное. «Человечность – это сердце человека» (Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. М., 1991, с. 26). Но вот и противоположная точка зрения Сюнь-цзы: «Человек имеет злую природу» (там же, с.27).
Зло в истории философии рассматривается как некая универсалия культуры. «Оно охватывает негативные состояния человека: старение, болезнь, смерть, нищету, униженность, - и силы, вызывающие эти состояния: природные стихии, общественные условия, деятельность людей. Понятие морального зла определяет то, чему противодействует мораль, что она стремится устранить и исправить: чувства, взгляды, намерения, поступки, качества, характеры» (Скрыпник А.П. Зло \\ Этика. Энциклопедический словарь. М., 2001, с.154)
Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собой исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия. Этот жизненный вопрос может исследоваться лишь в целой этической системе.
Зло имеет собственные истоки. Русский философ С.Л. Франк писал: если бы человек был безгрешен, если бы вся жизнь человека была религиозно освящена, составляло бы гармоническое богочеловеческое единство, Бог сам действовал бы в человеке. Но фактически человек есть греховное существо. Наряду с автономной волей, выражающей его связь с Богом, он обладает еще самочинной волей, которая сама есть условие греха и которая влечет его к греховным действиям, разрушая или по крайней мере повреждая нормальную, гармоничную основу его бытия. Автономная воля – стремление к добру и правде – практически неотделима в душевной жизни от воли самочинно-греховной. Конкретно к ней всегда примешивается элемент произвольности, корысти, гордыни и пристрастия. Праведное моральное негодование неразличимо слито со злобой (Франк С.Л. Реальность и человек. М., 1997. с. 389).
Праведное моральное негодование неразличимо слито со злобой, ненавистью и месть и легко в них вырождается. Активное противоборство злу незаметно переливается в греховное властолюбие, в гибельный деспотизм. Исторический опыт всех духовно-общественных движений, направленных на благую цель, нередко вырождаются, увлеченные греховными силами властолюбия и корысти, переходят в состояние, когда лозунги добра и святыни становятся лишь лицемерным прикрытием греховных человеческих вожделений, и жизнь не только совершенствуется, а, напротив, начинает еще больше страдать от господства зла. Всякая власть развращает, невольно склоняет человека к самовозвеличиванию.
Зло, как правило, настаивает на том, что добро и зло неразличимы. Некоторые этические системы несовместимы с признанием разницы между добром и злом, между красотой и безобразием. Но, становясь на такие позиции, лучше вообще не рассуждать о нравственных и эстетических предметах. Всякое зло может быть сведено к нарушению взаимной солидарности и равновесию частей и целого. К тому же в сущности сводится всякая ложь и всякое безобразие. Когда нечто частное, скажем, эгоизм утверждает себя в качестве некоей абсолютности, это можно рассматривать как зло.
Христианство, как оно представлялось первым своим проповедникам, вовсе не стремилось к какому бы то ни было общественному перевороту: вся задача его состояла в религиозно-нравственном возрождении отдельных людей ввиду наступающей кончины мира. Признавая государство только как сдерживающую, репрессивную силу, христиане отнимали у него всякое положительное, духовное содержание. Для первоначальных христиан вселенная разделялась на два царства – царство Божие, состоявшее из них самих, и царство злого начала, состоявшее из упорных язычников. Такое воззрение развивалось, например, Августином Блаженным в его книге «О граде Божием».
Христиане считали, что надлежит не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра – это подвиг веры. Зло кажется повсеместным, неуничтожимым. . Действительно для служения добру человеческая природа кажется вполне готовой и пригодной. В достижении общественного идеала все дурные страсти, все злые и безумные стихии человечества найдут себе место и назначение. Такой общественный идеал стоит всецело на почве господствующего в мире зла. Он не предъявляет своим служителям никаких нравственных условий, но ему нужны не духовные силы, а физическое насилие. Такой идеал требует от человечества не внутреннего обращения, а внешнего переворота.
Русские религиозные философы считали человеческую природу злой в своем исключительном эгоизме и безумной в своем стремлении осуществить этот эгоизм. Человек, который, к примеру, основывает свое право действовать и переделывать мир по-своему по своему существу убийца. Он неизбежно будет насиловать и сам неизбежно погибнет от насилия.
Относительное, то есть такое, которое может быть меньше другого зла и сравнительно с ним должно считаться добром (например, хирургическая операция для спасения жизни). В.С. Соловьев иллюстрирует эту мысль таким примером. Всякий согласится, что выбрасывать детей из окошка на мостовую есть само по себе дело безбожное, бесчеловечное и противоестественное. Однако если во время пожара не представляется другого средства извлечь несчастных младенцев из пылающего дома, то это ужасное дело становится не только позволительным, но и обязательным. «Очевидно, правило бросать детей из окошка в крайних случаях не есть самостоятельный принцип наравне с нравственным принципом спасания погибающих; напротив, это последнее нравственное требование остается и здесь единственным побуждением действий; никакого отступления от нравственной нормы здесь нет, а только прямое ее приложение способом хотя неправильным и опасным, но таким, однако, который в силу реальной необходимости оказывается единственно возможным при данных условиях» (Соловьев В.С. Соч. в двух томах. М., т. 1, 1998, с. 464).
Представители философской антропологии полагают, что личность не является ни доброй, ни злой. Человеческая природа такова, что человек одинаково способен и на добро и на зло. В рамках этого направления философской мысли этически ценным (добрым) признается поступок такого человека, который предпочитает злу добро в любой конкретной ситуации, но непременно по свободному выбору.
Многие столетия длится это теоретическое противостояние, и в нем отражена двойственность, открытость человеческой природы. Противостояние это динамично: то одна, то другая точка зрения становится господствующей, отодвигая противоположную, так сказать, в тень.
Эрих Фромм в своей работе «Душа человека» ставит вопрос: «человек – волк или овца?». Одни полагают, что люди – это овцы, другие считают их хищными волками. Обе стороны могут привести аргументы в пользу своей точки зрения. Тот, кто считает людей овцами, может указать хотя бы на то, что они с легкостью выполняют приказы людей, даже в ущерб себе. Он может также добавить, что люди снова и снова следуют за своими вождями на войну, которая не дает им ничего, кроме разрушения, что они верят любой несуразице, если она излагается с надлежащей настойчивостью и подкрепляется авторитетом властителей – от прямых угроз священников и королей до вкрадчивых голосов более или менее тайных обольстителей.
Кажется, что большинство людей, подобно дремлющим детям, легко поддается внушению и готово безвольно следовать за любым, кто, угрожая или заискивая, достаточно упорно их уговаривает. Человек с сильными убеждениями, пренебрегающий воздействием толпы, скорее исключение, чем правило. Он часто вызывает восхищение последующих поколений, но, как правило, является посмешищем в глазах своих современников.
Великие инквизиторы и диктаторы основывали свои системы власти как раз на утверждении, что люди – это овцы. Именно мнение, согласно которому люди – овцы и потому нуждаются в вождях, принимающих за них решения, нередко придавало самим вождям твердую убежденность, что они выполняли вполне моральную, хотя подчас и весьма трагическую обязанность: брали на себя руководство и снимали с других груз ответственности и свободы, давая людям то, что те хотели.
Однако если большинство людей – овцы, то почему они ведут жизнь, которая этому полностью противоречит? История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти всегда подчиняли себе подобных с помощью силы. Эти люди были не одиноки, они располагали тысячами других людей, которые умерщвляли и пытали, делая это не просто с желанием, но даже с удовольствием. Разве мы не сталкиваемся повсюду с бесчеловечностью человека – в случае безжалостного ведения войны, в случае убийства и насилия, в случае беззастенчивой эксплуатации слабых более сильными? А как часто стоны истязаемого и страдающего существа наталкиваются на глухие уши и ожесточенные сердца. Такой мыслитель, как английский философ Томас Гоббс, из всего этого сделал вывод: человек человеку - волк. И сегодня многие из нас приходят к заключению, что человек от природы является существом злым и деструктивным, что он напоминает убийцу, которого от любимого занятия может удержать только страх перед более сильным убийцей.
И все же, как считает Фромм, аргументы обеих сторон не убеждают. Пусть мы лично и встречали некоторых потенциальных или явных убийц и садистов, которые по своей беззастенчивости могли бы тягаться со Сталиным или с Гитлером, все же это были исключения, а не правила. Неужели мы действительно должны считать, что мы сами и большинство обычных людей только волки в овечьей шкуре, что наша «истинная природа» якобы проявится лишь после того, как мы отбросим сдерживающие факторы, мешающие нам до сих уподобиться диким зверям? Хоть это и трудно оспорить, однако такой ход мысли нельзя признать вполне убедительным. В повседневной жизни есть возможности для проявления жестокости и садизма, причем нередко их можно реализовать, не опасаясь возмездия. Тем не менее, многие на это не идут и, напротив, реагируют с отвращением, когда сталкиваются с подобными явлениями.
Может быть, есть другое, лучшее объяснение этого удивительного противоречия? Может быть, ответ прост и заключается в том, что меньшинство волков живет бок о бок с большинством овец? Волки хотят убивать, овцы хотят делать то, что им приказывают. Волки заставляют овец убивать и душить, а те поступают так не потому, что это доставляет им радость, а потому, что они хотят подчиняться. Кроме того, чтобы побудить большинство овец действовать как волки, убийцы должны придумать истории о правоте своего дела, о защите свободы, которая якобы находится в опасности, о мести за детей, настигнутый пулей, о поруганной чести.
Не означает ли он, что существуют как бы две человеческие расы – волки и овцы? Кроме того, возникает вопрос: если это не свойственно их природе, то почему овцы с такой легкостью соблазняются поведением волков, когда насилие представлено в качестве их священной обязанности? Может быть, сказанное о волках и овцах не соответствует действительности? Может быть, и в самом деле отличительным свойством человека является нечто волчье и большинство просто не проявляет этого открыто? А может, речи вообще не должна идти об альтернативе? Может быть, человек – это одновременно и волк, и овца, или он - ни волк, ни овца?
Итак, является ли человек по существу злым и порочным, или он добр по своей сути и способен к самоусовершенствованию? Ветхий Завет не считает, что человек порочен в своей основе. Неповиновение Богу со стороны Адама и Евы не рассматривается как грех. Мы нигде не находим указаний на то, что это неповиновение погубило человека. Напротив, это неповиновение является предпосылкой того, что человек осознал самого себя, что он стал способен решать свои дела. Таким образом, этот первый акт неповиновения в конечном счете является первым шагом человека на пути к свободе (Фромм Э. Душа человека. М., 1998, с. 29-30).
Человек по своей природе ни добр, ни зол. Он одинаково способен на добро и на зло. Добрым или злым можно назвать лишь действующего человека.
Общая тенденция книги Фромма – доказать вменяемость личности, показать, что истоки нравственности, равно как и деструктивности, следует искать в человеческой свободе, как об этом говорили и его предшественники. Однако сама свобода – сложный феномен. Она есть не совращение человека, а мера ответственности. Люди обыкновенно, чтобы успокоить свою совесть, вину за собственную деструктивность перекладывают на врожденные нейропсихологические механизмы. Фромм не оставляет человеку этого убежища: поведение человека, с его точки зрения, не регулируется некими врожденными, спонтанными и самонаправляющимися стимулами.
И это человек?
Маленькая трагедия Пушкина «Скупой рыцарь» завершается горьким возгласом: «Ужасный век, ужасные сердца!» И в самом деле есть от чего содрогнуться. Сын поднимает руку на отца, Угодничество заглядывает в чужие очи, вычитывая в них безжалостную волю. Люди готовы служить богатству, как «алжирский раб, как пес цепной». Страшное, не ведающее милосердия корыстолюбие. Сердце, обросшее мохом. Распад человеческого достоинства.
Какой век оказался ужасным? Тот средневековый, с турнирами? Или последующий, вписавший в историю жуткие страницы первоначального капиталистического накопления? А истребление целых народов – негров, индейцев, арабов, сопутствующее эпохе колонизации. А может быть, «ужасные сердца» - это про прошлый век-волкодав. Ведь это тогда взметнулось к небу грибовидное облако. Исстрадавшаяся природа явила свои кровоточащие раны. Это в том столетии на нас смотрела обнаженная женщина из документального фильма советского кинорежиссера Михаила Рома «Обыкновенный фашизм» о зверствах нацистов. Святого прошлого столетия, святая она прикрывает груди руками перед мигом казни…
А, может быть, «ужасные сердца» как раз про начало нашего века. Ранним нью-йоркским утром 11 сентября 2001 года американцы считают убитых одним махом, за просто так. Они – черные, белые, домохозяйки, банкиры – туда просто бездумно пришли, - чтобы без переклички отбора оказаться игрушками немыслимой воли к убийству. Или 3 сентября 2004 года, когда на всем мировом телевидении взрывается отчаяние, возникает образ в духе Иеронима Босха. Школа – взятая в заложники, отбитая, взятая снова. Какое зверство! Сколько их, пленников, школьников, родителей, учеников? Каков процент жертв? Выбрасывают цифры. Все ложные. Обезумевшая толпа несется через экран, ничего не понимая. Растерянные родители не знают, живы ли их дети, дети ничего не знают о родителях. Солдаты стреляют из огнеметов, из ручных пулеметов по битком набитой школе. Тут же и репортеры, не успевающие что-либо понять и что-либо сообщить.
Новая книга известных социологов Элвина и Хейди Тоффлер «Война и антивойна». Авторы предостерегают человечество о том, что грядет война кошмарная. Причем не только по способам истребления людей, но и по фантастической возможности манипулирования сознанием народов. Книгу можно рассматривать как колоссальное предостережение, связанное с судьбами человечества. Отнеситесь к войне с полной серьезностью, заклинают авторы, она этого заслуживает. Сразу вспоминаются строчки французского философа Ж.П. Сартра: «когда человек зачарованно начинает смотреть в бездну, бездна начинает смотреть на него». Читатель не найдет в этой работе анализа самого феномена войны, не отыщет никаких психологических или антропологических откровений. Война – это реальность. Надо сразу переходить к анализу современного состояния вещей.
Войны, которые привели к уничтожению цивилизаций, повлекли за собой преобразования не только политического, социологического и культурного характера, но и «антропологического», то есть имели значение не только для отдельных цивилизаций, но и для человечества в целом. Это не обязательно были самые крупные войны истории.
Авторы книги согласны с позицией Э. Фромма. Они указывают на неосновательность широко распространенных дарвинистских и фрейдистских концепций изначальной агрессивности человека. Палеоантропологические данные (например, наскальные рисунки) подтверждают тот факт, что древнейшие люди использовали оружие для охоты, но не для убийства. В древности существовала такая традиция: воины враждебных племен, вооруженные копьями и дубьем, вставали друг против друга, и начинали выкрикивать воинственные слова, размахивали оружием. Однако после «выплеска агрессии» все расходились… Этологи нашли, что и среди животных практически отсутствует внутривидовая агрессивность.
Чего все же недостает книге супругов Тоффлер? Простого и естественного вопроса – «Почему война?». Именно так названа известная переписка З. Фрейда и А. Эйнштейна. Потрясенные первой мировой войной, они пытаются осмыслить неизбежность войны. Наивный Фрейд полагал, что войны могут быть предотвращены наверняка, если человечество объединится в установлении центральной власти, которой будет передано право вершить правосудие над всеми конфликтами интересов. Существуют два необходимых для этого условия: создание верховной власти и наделение ее необходимой силой. Примерно так же рассуждают и супруги Тоффлер. Установить контроль, обеспечить наблюдение. Вразумить. Однако мы знаем сегодня, что наличие ООН и наделение ее всякими правами вовсе не помешало НАТО бомбить Югославию.
В наши дни рассуждения Фрейда вызывают легкую улыбку. Пытаться избавиться от агрессивных склонностей людей бесполезно. Нет такой расы или такого региона земли, где жизнь проходит в спокойствии, и там нет ни принуждения, ни агрессивности. Не возникает вопроса о полном избавлении от человеческих агрессивных импульсов. И все же, достаточно, мол, изменить их направление до такой степени, чтобы эти инстинкты не искали своего выражения в войне. Против разрушения следует пустить в ход Эрос. Все, что способствует росту эмоциональных связей между людьми, будет работать против войны. Следует также подчинить инстинктивную жизнь диктатуре разума. Наивно. Однако это не избавляет социологов, философов, прогнозистов и психологов от постановки такого вопроса.
Э. Фромм, анализируя психическое состояние людей, переживающих фрустрацию или предельное психическое напряжение, еще не пользуется термином «мортификация». Однако после работ американского психолога Р. Лифтона это понятие, означающее «психическое онемение», прочно вошло в современную психологию. Mortificatio – это процесс созидания смерти, уходящий от любых внешних проявлений в глубину, в мир «теней», в мир психической сущности. Любое наше умирание во время ночных сновидений и повседневных неурядиц – это переживание смерти. Все наши мортификации – это переживание создания души.
Мы подвергаемся воздействию mortificatio, испытывая недовольство собой аутоагрессию, жестокое в себе отношение, отказывая себе в прощении и даже в пощаде. Получается так, словно наша душа в процессе умертвления громко плачет и молит о приговоре, тяжком наказании, смерти. В психике происходит некий грубый, давящий, насильственный, перемалывающий процесс, и мы чувствуем мучительную боль от того, что нас мучают, хлещут розгами, давят в прямом смысле слова. Любая мортификация в душе ощущается как смерть. Иногда у нас появляется ощущение ожидания, пусть смутного и нереального, полуосознанного, что мы находились на пути к смерти и что совершенно бесполезно ей сопротивляться. Отсутствие сопротивления при мазохизме превращается в подчинение смерти, а по существу – в соучастие в ней, это приводит к идее мазохизма как метафорического самоубийства.
Мортификация принимает различные формы и становится специфической проблемой современности. По сути, это блокирование чувств, эмоций и самих восприятий, что само по себе напоминает смерть. В крайних условиях, например, в лагерях смерти, это явление принимает предельные формы, буквально превращая людей в «ходячие трупы». Но в то же время психическая мортификация есть и защитный механизм, способный избавить индивид от крайнего психического стресса. Так, смерть близкого человека всегда включает онемения, неспособность поверить в случившееся, что облегчает затем травматический опыт и его символическое осмысление.
Выжившие решают при этом психологическую задачу – совместить чувство утраты с продолжением жизни. Но, становясь длительным, онемение само превращается в источник опасности для душевного здоровья. Психиатры и психологи сегодня все чаще подчеркивают жизненное значение траурных ритуалов, которые вырабатывались веками, облегчая жизненное преодоление неизбежных жизненных травм.
Философия ненависти
Многие идеи, выраженные в работе Э. Фромма, широко обсуждаются в современной философской и психологической литературе. Философы анализируют жестокость, которая укоренилась в человеческой природе. Современность оказалась безжалостной. Могущество бесчеловечности и действенность ненависти претерпевают ужасные мутации. «Влюбленное в экологию поколение, - пишет французский философ Андре Глюксманн, - мучилось «выходом из ядерной эпохи» и вот, само того не ведая, оказалось перед горизонтом, к которому еще труднее подступиться, чем к тому, откуда они собирались изгонять демонов. Снова приходится мыслить немыслимое, оставить эру водородной бомбы, чтобы вступить в эпоху бомбы человеческой» (Глюксманн Андре. Философия ненависти. М., 2006, с. 16).
Смертельная опасность – эти слова написаны сегодня повсюду. Отвержение совести и веры вписывается в политику, в жизненный опыт, в международные проблемы, в стратегические завоевания. Это тревожное состояние человеческого бытия, с тех пор неотвратимо снабженное силой раздробить мир на мелкие кусочки, определяется универсальной способностью человечества покончить с самим собой. Как сдержать, вразумить, парализовать человеческую бомбу? Некогда терроризм вызывал целый букет тщательно продуманных мер – полицейские репрессии, экономические и социальные предосторожности. Сегодня вызов, не признающий границ, обращен здесь и теперь к разумному обоснованию нашей жизни, к нашим надеждам на выживание и нашей отваге перед лицом смерти.
Терроризмом является умышленная агрессия против гражданского населения, неизбежно захватывающая врасплох и беззащитного. Одеты ли захватчики заложников или убийцы младенцев в униформу или нет, используют ли бесполезное оружие или нет, это ничего не меняет. Провозглашают ли возвышенные идеалы – тоже ничего не меняет. Считается только явное намерение, осуществляемое в конкретных действиях с целью стереть с лица Земли не важно кого. Систематическое обращение к захвату средств передвижения, к убийству с помощью смертников наибольшего количества прохожих наудачу определяет стиль специфического противостояния жизни. Новый терроризм объявляет об отрицании всего. Без табу. Без правил. Без стыда и совести. Зачем ему скрывать свою безумную ненависть. Он машет ей как волшебной палочкой.
Традиционная война, какой бы дикой не была, имеет свой конец. Зато война террористическая, предоставленная безграничному буйству, не знает перемирия. Она заменяет демонстрацию силы демонстрацией ненависти, которая, питаясь собственными гибельными последствиями, становится неугасимой. Сегодня захваченная школа, завтра взорванная ядерная электростанция? Почему нет, если этих террористов не заботит ни смерть окружающих, ни их собственная? Бесполезно рассуждать об их небесных или земных мотивах. Их нужно судить по их делам. Это убийцы детей, худшие из убийств, враги человечества, подонки, упивающиеся «живым и восхитительно извращенным ощущением» проливаемой крови, как говорил Варлам Шаламов. Они – первая – фигура хаоса.
А. Глюксманн пытается проследить антропологические истоки жестокости. Он отмечает, что нигилизм реет над человеческими, слишком человеческими различиями, он по ту сторону добра и зла, бытия и небытия, истины и лжи. «Ницше, гораздо более эйфорический, чем о нем говорят, открыл три стадии согласия на жестокость, чтобы воспеть их триумфальное следование друг за другом: после верблюда, который терпит, является лев, который преступает и крушит, наконец – дитя, «невинность и забвение», вечное возвращение, позволяющее себе все что угодно, поскольку не ведает смерти. Давайте научимся различать за розовым нигилизмом Заратустры черный нигилизм эскалации конца света, когда взрослые, прикинувшиеся детьми, освободив себя «святым словом утвержденья» с ошеломляющей легкостью превращаются в убийц этих самых детей и кричат, что неповинны в избиении младенцев» (Глюксманн Андре. Философия ненависти. М., 2006, с.40).
Завершая книгу, А. Глюксманн называет семь цветков ненависти. Ненависть существует, даже если ее не узнают. Ненависть прикрывается нежностью. Она насытна. Ненависть обещает рай. Она хочет быть Богом-Творцом. Ненависть любит до смерти. Она питается своим опустошением.
Гуманистические формулы кажутся непогрешимыми. Однако какова их изнанка? Инженер Верно из романа А. Платонова постоянно воображает «радостную участь человечества». Но он все же размышляет, сколько гвоздей, свечек, меди и минералов можно химически получить из тела умершей. «Зачем строить крематории? – с грустью удивился инженер. – Нужно строить химзаводы для добычи из трупов цветометзолота, различных стройматериалов и оборудования…».
Это логика некрофила, который воссоздан в книге Э. Фромма с предельной рельефностью. Некрофильские тенденции, как подчеркивает Фромм, демонстрируются не только отдельными людьми, но и деперсонализирующим укладом повседневной жизни. Они глубочайшим образом внедрились во внутренний строй современной культуры, для которой характерно патологическое «технопоклонство». Не случайно современная техника проявила свою эффективность не столько в сфере жизненных интересов людей, сколько в области массового человекоубийства.
Некрофил – запоздалое дитя рассудочной эпохи. Отпрыск абстрактной логики, презревшей полнокровие жизни. Чадо мертвящих цивилизационных структур. Плод технического сумасшествия. Некрофил в изображении Фромма – следствие длительных культурных мутаций, явивших раковую опухоль, омертвение жизненных тканей. Он – неожиданный итог незавершенности, открытости человека, одна из альтернатив человеческой эволюции.
Данный персонал стремится построить жизнь по законам смерти. Живая природа дарит нам смену естественных ритмов, где плодоношение замещает первоначальное цветение. Закат венчает процесс от рассвета до гулких сумерек. Жизнь – вечное круговращение, в котором вновь и вновь заявляют о себе «младая кровь» и увядание, жизнестойкость бытия и его закатные формы.
Многообразие естественных ритмов, если дополнить рассуждение Фромма, некрофил хотел бы подменить искусственной пульсацией, безжизненным шевелением, устремленным к окончательной остановке. Этот пункт назначения не имеет ничего общего с нирваной, где блаженство рождено воссоединением с духом. Здесь всевластие распада, самодержавие смерти… Бытие развертывает себя в механических конвульсиях, предваряющих финальное распыление. Жизнь предстает как торжествующая травестия смерти. И аналог этих автоматических ритмов, понятное дело, можно отыскать в феномене техники.
Преклонение перед этой псевдожизненной пульсацией не упало с неба. Ему предшествовал некий вывих сознания, которое отвергло универсальность и полнозвучие бытия. Человек, по слову М. Волошина, разъял вселенную на вес и на число. Освободил заклепанных титанов. Вселенная предстала перед ним как черный негатив. Прав был поэт, сказав, что, точно так осознала бы мир сама себя постигшая машина.
По мнению Фромма, гипотеза о существовании инстинкта смерти обладает определенным достоинством. Она отводит важное место разрушительным тенденциям, которые не принимались в расчет в ранних теориях Фрейда. Но биологическое истолкование не может удовлетворительно объяснить тот факт, что уровень разрушительности в высшей степени различен у разных индивидов и разных социальных групп. Если бы предположения Фрейда были верны, следовало бы ожидать, что уровень разрушительности, направленной против других или против себя, окажется более или менее постоянным. Однако, по мнению Фромма, наблюдается обратное. Не только между различными индивидами, но и между различными социальными группами существует громадная разница в весе разрушительных тенденций. Современные этнографические исследования освещают жизнь народов, для которых характерен особенно высокий уровень разрушительности. Между тем другие народы проявляют столь же заметное отсутствие разрушительных тенденций – как по отношению к другим людям, так и по отношению к себе.
Фромм показывает, что стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимно независимыми факторами. Они связаны обратной зависимостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции. Чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушительности. Разрушительность – это результат непрожитой жизни. Индивидуальные или социальные условия, подавляющие жизнь, вызывают страсть к разрушению, наполняющую своего рода резервуар, откуда вытекают всевозможные разрушительные тенденции – по отношению к другим и к себе.
Работа Фромма содержит в себе не только философско-антропологические прозрения и открытия. Она заставляет аналитично и с предельным вниманием отнестись к историческому творчеству. Жизнь человеческого рода, если не соотнести ее с предостережениями философской антропологии, может быть чревата глубинными разрушительными последствиями. Они пагубны не только не социума, но способны деформировать самого человека, его природу. Эти размышления, направленные на насыщение человеческой души «любовью к жизни», способны придать философской рефлексии Фромма социальную глубину и конкретность.
Гуревич Павел, доктор философских наук, зав. сектором Института философии РАН, доктор философских наук, профессор, директор Института психоанализа и социального управления